Русская версия

Oskar Yakovlevich Rabin, Fish and Newspaper Pravda

By Oleg Dulin

At a recent birthday party for my seven-year-old son, his friend’s father introduced himself to me. From what my son told me, his friend’s parents are Soviet immigrants. Trying to make  with the father, I told him I am from Soviet Union as well. The conversation went downhill from there:

Father: Does your son speak Russian?

Me: No.

Father, switching to Russian: Нехорошо! Надо учить! (Not good! You need to teach him!)

I excused myself and moved on to other things at the party. If this was the first conversation of this sort, I wouldn’t be offended. Yet, it is not. The capacity of my fellow Soviet immigrants to pass moral judgements and lecture one another is unmatched.

My family came to the United States in 1994. I turned sixteen that fall. We settled in Brooklyn, NY, in a deeply immigrant community. We didn’t live on Brighton Beach, but close enough. Most of the kids in James Madison High School could barely speak English. It was so bad that my high school computer science teacher would ask students to help each other translate so he could communicate with us. In fits of frustration, he would say, “Oh, just speak to me in Pascal!”

The poverty, the scheming with government programs, and the degradation depressed me. I didn’t fit in at school. I didn’t make many close friends. This was not the America I was hoping to be a part of. When a letter from Clarkson University arrived in my mailbox offering to leave high school a year early, I jumped on the opportunity. Clarkson is a small engineering college in northern New York with few immigrants and even fewer Russians. Moving out of the immigrant community and into the heart of America was exactly what I wanted.

In college, I was one out of a handful of Russian speakers on campus. My first roommate was an American kid from upstate New York. My first broken heart was to an American girl. My lifelong best friends from college are Americans from central Pennsylvania. I have become Americanized to the very core of my being by the time my family had been in the States for  four years.

When I moved back to New York City after graduation, I did not seek to return to my old community. I moved back to be closer to my ailing grandparents, my kid brother, and my parents. I got a job in Manhattan.

I met my wife online through a Russian community dating website. We have many things in common – both of us were Americanized and spoke English almost exclusively. Both of us wanted to watch Russian cartoons or eat Russian foods that we remembered from our childhood. But we both spoke English to one another from day one.

My wife wanted a Jewish wedding. Up until that point, I hid  my Jewish identity. We moved to the New Jersey suburbs and joined a Reform temple. When we had our kids, we decided to  raise them as Jews. Our roots, we decided, are Jewish, not Russian. Speaking Russian at home simply was not a priority. We didn’t prevent our kids from learning Russian while spending time with their grandparents. We simply didn’t make it our priority at home, like many Russian speaking families do.

There are anecdotes of Italian immigrants in the early 20th century demanding their children speak English at home. There are certainly stories of Indian and Chinese immigrants doing same. It really depends on one’s perception of what it means to be an immigrant. I view myself as an American first, and a Jew second. The fact that I was born outside of America comes third.

The Soviet immigrants all make their own decisions about how they want to live their lives in America and how they raise their families. I don’t judge them and I don’t pry into their lives. Why is it so difficult for others to do the same? Why bring up the topic of Russian language at family gatherings and at dinner parties?

My wife refuses to go to a local bakery owned by a Soviet immigrant family because the owner insulted us one too many times. Assuming that our kids speak Russian she would strike up a conversation with them, ask them what they want from the menu, to which they would stare blankly at her. She would then turn to us and say, condescendingly: “Нехорошо! Надо учить!” (Not good! They should learn it!)

I have heard many arguments over the years. I was told that I have to teach my kids Russian so they know their roots and heritage. Another argument is that teaching kids a foreign language early helps with their mental development — usually this is accompanied by braggadocio about their own kids.

Language carries with itself a culture. The question I ask myself is what culture do I belong to? Do I belong to the Ashkenazi Jewish culture, or to the ethnic Russian or Ukrainian community? Being a Jew in Ukraine I most certainly did not fit into the ethnic Ukrainian community. Being a Jewish American, however, I fit in just fine. My roots are here, in America, and my heritage is that of the European Jews.

As for mental development, my kids are bright, smart, sensitive, creative, and intelligent. Both kids play musical instruments, take art classes, are deeply curious about science and technology and can code. They are learning to speak Hebrew at our temple, and they are learning Spanish at school.

As immigrants we all have our stories to tell. As humans we all have our dreams of acceptance. As parents we all want what is best for our children. So, on that note, I really wish I could say to my fellow Soviet immigrants who feel the need to judge me, my family and my kids: “Get over it! Live and let live, don’t judge lest you will be judged!”

 

---

Мои дети не говорят по-русски. И точка.

Олег Дулин

Недавно, на дне рождения моего семилетнего сына, ко мне подошел отец одного из его друзей — хотел познакомиться. Со слов сына я знал, что родители его приятеля – эмигранты из СССР. Желая наладить контакт с отцом мальчика, я сказал ему, что я тоже родом оттуда. С этого момента разговор пошел не так, как хотелось бы.

Отец: Ваш сын говорит по-русски?

Я: Нет.

Отец, переходя на русский: Нехорошо! Надо учить!

Я извинился и занялся чем-то другим. Если бы я столкнулся с подобным поведением впервые, то вряд ли бы испытал раздражение. К сожалению, это далеко не первый случай в моей практике. Способность моих бывших сограждан выражать свое фи и читать нотации не знает границ.

Моя семья приехала в США в 1994 г. Той осенью мне исполнилось шестнадцать. Мы поселились в части нью-йоркского Бруклина, которая сплошь состояла из эмигрантов. Не совсем Брайтон, но близко. Большинство детей в моей школе, Джеймс Мэдисон Хай Скул, почти совсем не знали английского. Дела обстояли так плохо, что наш учитель программирования просил учеников переводить друг другу, чтобы он мог с нами общаться. В приступе отчаяния он восклицал: “Да говорите со мной уже на Паскале!”

Бедность, махинации с государственными программами и общая деградация нагоняли на меня глубокую тоску. В школе я был белой вороной. Близких друзей у меня было раз, два и обчелся. Не о такой Америке я мечтал. Получив письмо из Clarkson University, в котором мне предлагали оставить школу на год раньше, я с радостью согласился. Кларксон – небольшой инженерный колледж в северной части штата Нью-Йорк, где проживает очень мало эмигрантов и тем более русских. Я мечтал оставить позади эмигрантский мирок и погрузиться в настоящую американскую жизнь.

В колледже нас, русскоговорящих, можно было сосчитать по пальцам. Первую комнату  в общежитии я делил пополам с парнем из все той же северной части штата Нью-Йорк. Моя первая несчастная любовь тоже была американкой. Все мои самые близкие друзья с институтских времен — сплошь американцы из центральной части штата Пенсильвания. К тому времени, как прошло четыре года с момента приезда нашей семьи в США, я американизировался до мозга костей.

Вернувшись после окончания в Нью-Йорк, я совсем не стремился поселиться в своем старом районе. Мне просто хотелось жить поближе к своим пожилым дедушкам и бабушкам, младшему брату и родителям. На работу я устроился в Манхэттен.

Со своей женой я познакомился по интернету — на сайте знакомств для русскоговорящих. У нас много общего — мы оба глубоко американизировались и почти не говорили по-русски. Нам обоим нравятся русские мультфильмы и знакомая с детства русская еда. Тем не менее, между собой мы с первой минуты общались исключительно на английском.

Моя жена мечтала о еврейской свадьбе. До этого момента я не афишировал свои еврейские корни. Мы переехали в пригород Нью-Джерси и стали прихожанами реформаторской синагоги. Когда у нас появились дети, мы решили воспитать их в традициях иудаизма. У нас еврейские, а не русские, корни, посчитали мы. Нам и в голову не приходило говорить дома по-русски. Мы не препятствовали тому, чтобы наши дети осваивали русский в гостях у бабушек и дедушек. Однако дома, в отличие от многих русскоговорящих семей, мы мы не ставили перед собой такую задачу.

Существует расхожая байка о том, что итальянские эмигранты начала XX века требовали, чтобы их дети говорили дома по-английски. Известно, что таким же образом поступали эмигранты из Индии и Китая. Все зависит от того, что вы вкладываете в понятие “эмигрант”. Я считаю себя прежде всего американцем, а уж потом иудеем. Тот факт, что я родился за пределами США, лишь на третьем месте.  

Все советские эмигранты сами решают для себя, как им жить в Америке и как воспитывать своих детей. Я их не осуждаю и в их дела не лезу. Почему же им так трудно ответить мне тем же? Зачем поднимать вопрос о русском языке на семейных праздниках и прочих посиделках?

Моя жена отказывается ходить в местную кондитерскую, которая принадлежит нашей бывшей соотечественнице, потому что та неоднократно вела себя с нами некорректно. Автоматически решив, что наши дети говорят по-русски, она заводила с ними беседу и спрашивала о том, что им хочется из меню. В ответ она получала лишь полные непонимания взгляды. Тогда она поворачивалась к нам и с презрением произносила следующее: “Нехорошо! Надо учить!”

За свою жизнь я слышал самые разнообразные аргументы. Мне говорили, что я должен учить своих детей русскому, чтобы они не забывали о своих корнях и наследии. Существует и такой аргумент: обучение детей иностранному языку в раннем возрасте способствует их умственному развитию. Последнее обычно сопровождается похвальбой — вот, мол, какие у нас дети.

Язык несет в себе культуру. Потому я задаю себе следующий вопрос: к какой культуре принадлежу я? Кто я: ашкеназский еврей, этнический русский или член украинской общины? Будучи евреем в Украине, я определенно не вписывался в этническое украинское сообщество. Будучи американским евреем, я прекрасно вписываюсь в окружающую реальность. Мои корни здесь, в Америке, что касается моего культурного наследия, то я – европейский еврей.

Возвращаясь к умственному развитию — мои дети умные, смышленые, эмоциональные, изобретательные и эрудированные. Оба играют на музыкальных инструментах, занимаются рисованием, глубоко увлечены наукой, техникой и программированием. В синагоге они изучают иврит, а в школе – испанский.

У всех нас, эмигрантов, своя история. Все мы, люди, мечтаем о том, чтобы нас принимали такими, какие мы есть. Все мы, родители, желаем лучшего для своих детей. Поэтому мне бы очень хотелось сказать своим бывшим соотечественникам, которые так страстно желают осудить меня, мою семью и детей: “Успокойтесь. Живите и дайте жить другим. Не судите да не судимы будете!”